25 июля – 40 дней, как отошел ко Господу архимандрит Иустин (Пырву), один из самых известных румынских старцев нашего времени. Он пользовался огромной любовью и почитался не только всей Румынией, но и далеко за ее пределами. Выпавшие ему страшные испытания укрепили его дух; вера же его всегда оставалась непоколебимой. Ее он отстаивал во все времена: и тогда, когда она «огнем и мечом» выжигалась коммунистической властью, и в наши дни, когда «мирные» угрозы оказывают еще более разрушительное действие на умы и души людей.

***

Любовь долготерпит… всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит.

(1 Кор. 13: 4, 7)

Предисловие к интервью 1991 года, взятого в монастыре Секу

Обратившись в Православие и приняв монашеские обеты, я имела благословенную возможность посетить обители Румынии и прожить в них два года. Моя глубокая любовь к этой стране и ее жителям возросла за это время, и я многому научилась, в том числе духу истинно христианского гостеприимства. Румыния была православной с самого своего начала: евангельской вестью ее просветил святой апостол Андрей. Православная традиция сохранялась здесь на протяжении веков. Я встречалась со многими людьми, монахами и мирянами, и их святость, любовь к Богу и ближнему произвели на меня сильное впечатление и преобразили меня.Одним из тех, с кем я познакомилась и кто оказал глубокое влияние на всё мое существование, был отец Иустин (Пырву). Когда я в первый раз встретилась с ним, он был духовником монастыря Секу, в котором жило около 50 монахов. Дивный отец Иоанникий (Бэлан)[1], автор «Румынского патерика», радушно принял нас, приехавших в эту страну, чтобы познакомиться с отцом Иустином.

Впервые увидев отца Иустина, я заплакала. Что-то в глубине моей души было затронуто, хотя я еще ничего не знала о батюшке. Я ощутила его святость и глубину, я почувствовала притяжение и духовную любовь к батюшке и захотела как можно больше узнать о нем. Я начала расспрашивать людей о батюшке и узнала, что при коммунистах он провел в заключении 16 лет (1948–1964). Мне сказали, что он никогда не топит зимой в своей келье и что подвизался в пустыне, поэтому многие приходят просить у него совета и ищут утешения и успокоения.

Я решилась взять у него интервью, и мне помог мой друг, Штефан, который переводил.

Глядя, как люди самых разных сословий со всех уголков страны идут к келье отца Иустина, я подумала, что также спешили увидеть святых и мудрых старцев Оптиной пустыни, посоветоваться с ними и исповедаться у них.

Я ждала, как обычно дожидаются у дверей батюшкиной кельи. Все несли батюшке подарки: картошку, растительное масло, хлеб и прочее, а батюшка передаривал всё это следующему посетителю.

Батюшка каждого принимает с совершенной любовью. Его духовным чадам известно много случаев, когда батюшка им помогал. Многие говорят, что он святой.

На первый взгляд батюшка кажется простым, в то же время что-то необыкновенное чувствуется в нем. Больше всего в батюшке меня поразило безмерное страдание, возникшее в нем ради Господа. Он святит Его, и поэтому любое бремя, принесенное к нему и возверженное на его плечи, легкое ли оно или тяжелое, батюшка берет и несет как свое собственное. Я имела возможность видеть, как боль, сокрытая в словах людей, поражает его в самое сердце.

Батюшка молча сидит, слушает, а затем из его уст исходит именно то, что для тебя необходимо, – просто и верно.

В его глазах всегда сияет умиряющая радость.

Отец Иустин теперь живет в другом монастыре, основанном им самим и называемом Петру Водэ.

Когда моя приятельница из Бухареста прочла первое интервью, взятое у отца Иустина в монастыре Секу, она тоже решилась взять у него интервью для одной бухарестской православной газеты. Это второе интервью. В третьем отец Иустин рассказал мне об одном чуде, случившемся в то время, когда он был политзаключенным, рассказал о грехе трусости и об искуплении этого греха. Он дал мне его за несколько ночей перед тем, как мне уехать из Румынии.

Монахиня Нина
(скит Святого Креста, монастырь святого Паисия,
Форествилль, Калифорния, февраль 1994 г.)

Монашество в нынешнее время предполагает утрату одиночества

Архимандрит Иустин: Современная монашеская жизнь полностью отличается от той, которая была в прошлом. В настоящее время монашество призвано защищать истину веры. От монаха требуется оставить свое уединение и затворничество.

Вспомним святого Василия. Свою святую жизнь он провел среди человеческих страданий. Больницы, основанные им, и прочие его дела свидетельствуют о том, что ему известны были многие житейские страдания.

Монах – это единственное человеческое существо, имеющее такую привилегию: он всегда должен быть готов работать всюду, где это нужно, не получая за это материального вознаграждения. Он тяжело трудится для утешения и облегчения страданий и жизни людей – один. Поэтому то, что делают монахи, очень мало ценится.

Нас опережают события. Мы, кажется, не понимаем, с каким духовым убожеством сталкиваются наши братья в миру. Монах должен напряженно проживать собственное монашество, но в то же время должен заботиться и о мире. Он должен быть молящимся свидетелем, горящим светом для людей, мучеником, принесенным в жертву за истину христианства.

Монастырь – это действительно место молитвы. Но наши монастыри озабочены и заняты тем, чтобы сами монахи поддерживали в себе состояние молитвы. И даже мы сами, монахи, холодны, не имеем должного жительства, мы не молитвенники с этой точки зрения. Как же тогда мы сможем помочь людям в миру, ищущим истину, которых становится всё больше и больше?

Конечно, миряне хотят видеть святость в монахах здесь, теперь, на этой земле. И обманывать их никак нельзя. Мы, монахи, не можем только говорить им, что Бог существует и в Него нужно верить. Мы должны быть молящимися иконами, пылающими жаждой Бога, светочами, потому что люди, которые к нам приходят, очень подготовлены интеллектуально (культурны и образованны) и ищут истины.

У нас нет веры и храбрости святых отцов.

Наше чудо на земле заключается в том, чтобы жить святой жизнью среди стольких вещей, от которых мы должны отказаться.

Мы, румыны, действительно, жили несколько изолированно, не будучи особо причастны к большому благосостоянию и технологиям, и эта ситуация была благоприятной на уровне духовной мудрости. Например, семейная жизнь: здоровье семейной жизни необходимо для всякого человеческого существа. Я хочу сказать, что когда мы не были счастливы с материальной точки зрения, мы не были менее хорошими христианами. На Западе христианская духовность очень ослабла из-за очень сильного технологического развития, начавшегося в особенности после Французской революции.

Скажу вам, что такое монашество, – это единственное оружие нации, которая всегда должна сражаться на передовой линии фронта. Это верно, что мы, монахи, сегодня слабы и средства наши скудны. Такими мы стали после Первой мировой войны, когда франкмасонство заполонило нашу страну. Церковь становилась всё более и более покорной. У Кароля II[2] был продажный характер. Он умертвил выдающихся людей страны, натравил друг против друга политические партии, старался дискредитировать и обесславить партии и заставил их действовать против интересов страны.

Церковь всегда была политически покорна, подчинена политическим действиям и прихотям. Наше религиозное образование было очень скудным. У нас действовала только одна семинария для монахов – в монастыре Черника, но и та была закрыта после 1940 года по политическим мотивам.

Прикрываясь словами «повинуясь властям, мы повинуемся Самому Богу»[3], наша иерархия покорилась цезарю мира сего. Это подрывает само наше существование. Я не хочу сказать, что надо быть непочтительным, но подобное искажение библейского стиха поработило нас, монахов, политикам. К несчастью, мы не обладаем верой и храбростью наших святых отцов, которые выходили из монастырей и мест отшельничества и шли на улицы и базары Константинополя, чтобы ценой собственной жизни не допустить уничтожения святых икон. И если бы у нас была хоть толика этой веры святых в Господа нашего Иисуса Христа, мы, безусловно, смогли бы изменить судьбу нашей страны.

Вы видите, мы молчали слишком долго, мы слишком долго прикидывались, будто не видим и не слышим ничего. Мы всё еще спим. Не дай Бог, чтобы нам пришлось отвечать пред Богом как предателям веры!

Самый интересный жизненный опыт – познать самого себя

Монахиня Нина: Батюшка, расскажите, пожалуйста, о годах, проведенных вами в заключении.

Архимандрит Иустин: Дорогие мои, это был мрачный период ужасных страданий, годы, в которые очень тяжело было жить. Чтобы успокоиться душой и отвечать на вопросы, нам потребовался бы целый год.

Допросы, которые тогда проводились, затронули множество людей. Например, если я в 1945 году говорил с кем-нибудь всего 10–15 минут и потом через полгода опять встретился с этим человеком, то его имя всплывало на допросах.

Мы должны были отвечать на вопросы так: «Да, я, конечно, имел с ним короткий разговор», – и следователи спрашивали: – «О чем вы говорили? О том, как организовать сопротивление?»

Мы отвечали: «Нет, ничего подобного, мы говорили об обычных делах», – и тогда нас били и воздействовали на нашу психику, пока мы не подпишем бумагу, в которой значилось, что мы знали обо всем и были преступниками. И так мы получали по 10–15 лет срока.

Всё это много значило в моей жизни. И вот когда все эти допросы закончились, в моей жизни наступил период покоя; фактически все мы, заключенные, проходили через этот период. Он начинался, когда нам удавалось войти внутрь себя. Это самый важный опыт, который только можно иметь в жизни: познать самого себя.

Затем следует период укрепления на пути страдания, благодаря которому тебе и удается познать самого себя. Это было совершенно просто – то, что мы открывали самих себя в те часы на одре болезни: это был зов.

Спустя 15 с половиной лет я встретил одного из бывших заключенных, он стал епископом и тоже удалился в монастырь. И он мне сказал: «Отче, я знаю, что ты многое выстрадал. А тебе не кажется, что нам не следовало лезть в политику?» – «Преосвященный, с вашего позволения, это не политика. Это наше право и долг – бодрствовать и защищать себя и истину христианства. Это подразумевает, что мы должны говорить и указывать людям на опасности, с которыми сталкивается христианство в наши дни».

Епископ не был доволен этим ответом.

Только поняв, почему мы оказались в тюрьме, мы начали сопротивляться. Затем последовал период, когда мы возомнили себе, будто придут американцы и освободят всех нас, но потом мы избавились от иллюзий тех дней. А люди так горели этой надеждой. Но этот слух был пропагандой чистой воды. Это был прием коммунистов, с помощью которого они ловили еще больше жертв, и еще больше людей становилось заключенными.

Затем последовало истинное духовное укрепление. Оно было очень сильным и почти необъяснимым, поскольку мы были совершенно изолированы в таких крепостях, как Аюд и Герла. Аюд и Герла были фабриками по производству мучеников в самом буквальном смысле слова.

Мы были свидетелями деградирования собственного тела. На какой-то стадии мы уже не могли чувствовать ничего, это походило на глубокий покой. Ты мог чувствовать только свой позвоночник. Единственное, чем еще держалось тело, была прочность мышц. Когда же мы переступали через эту стадию, оставалось только ждать смерти и готовиться к ней; постоянно жить в этой реальности и всегда иметь ее перед глазами было просто ужасно. Так что ты не удивлялся, когда твой брат по несчастью с соседних нар уже не отвечал на твой зов. Он мог быть уже мертв, и так внезапно случилось много смертей.

Из-за крайнего истощения всё тело начиналось опухать: ноги, пальцы, голова. Мы спрашивали себя: почему становимся такими пухлыми? Среди нас были врачи, и они объяснили нам, что, когда тело лишается сил, оно уже не в состоянии выводить жидкость, имеющуюся в мышцах. Мы нажимали пальцем на кожу, там образовывалось углубление, и кожа не возвращалась в прежнее положение. Это состояние означало, что смерть была вопросом нескольких часов.

Все мы были очень молоды: от 22 до 35 лет. Когда ты входил в эту фазу, то мог утратить контроль над собой – ты уже не отдавал себе отчета, что ты говоришь и что делаешь.

Это были дни жертвоприношения и самопожертвования, исключительные, уникальные

Что я, как священник, мог сделать в той ситуации? Я начал исповедовать этих людей, особенно в посты: в Великий пост, Рождественский, Успенский, Петров. Но я мог исповедать только трех-четырех людей, мучившихся со мной в одной камере. А что я мог сделать для остальных, томившихся в соседних камерах и над нами? Как добыть Тело и Кровь Господа Иисуса?

Эта ответственность за то, чтобы изменить духовную жизнь других людей, стала главной радостью в моей жизни. Лично я сам уже не чувствовал боли. И, имея такое свое дело, я здесь был счастливее, чем когда находился на свободе, в миру. Это происходило и потому, что наша духовная жизнь становилась все глубже, намного глубже, чем до заключения.

Однажды я лежал с гепатитом в изоляторе. Тогда у меня закончился последний кусочек Святого Причастия – не осталось больше ни крошки. Там лежал и один 28-летний мужчина, Шербан Константин из Констанцы. Он страдал циррозом, и у него уже началась стадия разложения. Весь день и всю ночь он кричал, стонал и плакал. Он не принимал Святого Причастия четыре года, а дома у него осталась жена с двумя детьми. Что я мог тут сделать? Ночью и рано утром, между 4 и 5 часами, я исповедовал его по пять минут, ибо охранники следили за нами через глазок. Они ходили с одного конца коридора до другого и заглядывали в глазок каждой двери: не стоишь ли ты на коленях и не пытаешься ли молиться за кого-нибудь?

Что мы могли тут сделать? Мы условились поговорить, и я сказал: «Ребята, нам надо пойти потребовать, чтобы нас посмотрел врач, потому что мы, такие слабые, как сейчас, имеем право на чуточку вина».

И вот так я и начал: с маленьким кусочком хлеба, который у меня был, и со всеми молитвами, которые знал, в уголочке, что находился вне зоны видимости из глазка, один. И если мне удавалось иногда совершить святую Литургию, тогда оно [Святое Причастие] было. Это были дни жертвоприношения и самопожертвования, исключительные, уникальные.

И больно было смотреть, как человек умирает у тебя на глазах. Это настоящее мучение. И так мне удалось преподать Святое Причастие этому мужчине из Констанцы, который умер через три дня, и его унесли из камеры.

Я исповедовал людей из других камер с помощью азбуки Морзе. Каждый знал, как общаться через стену. А что нам было делать? Вести беседы нам было не так-то легко, особенно когда их инициировали те из нас, кто сотрудничал с властями. Ты мог сказать что-нибудь в этом разговоре, это записывалось на магнитофон, и затем то, что ты сказал, использовали против тебя.

У всех нас были большие сроки: по семь, восемь, девять, десять лет и больше. Когда была возможность, мы прятали несколько крошек хлеба в швах одежды. Нас, правда, проверяли, но не слишком тщательно. Так что если удавалось спрятать 20 или 25 граммов хлеба в швах одежды, то этого было достаточно, чтобы приготовить Святое Причастие для сотни человек.

Единственным местом встречи для нас был туалет. Ты мог сообщить с помощью азбуки Морзе, что в таком-то месте туалета исповеданный человек найдет Святое Причастие. Или мог передать Святое Причастие, когда мы проходили мимо камер, убедившись, что охранники тебя не поймают на этом.

Это были светлые и радостные дни, и жизнь была насыщенной. Это было самое лучшее место для религиозного воспитания. Но потом охранники раскрыли это, и нас сразу же постарались раскидать по разным местам. Нас решили отправить на соляные копи, не делая разницы между здоровыми и больными людьми.

Мы праздновали Воскресение Христово на глубине 800 метров под землей

Последовали две недели тяжелого труда. Надо было орудовать гигантским молотом весом в 15–20 килограмм, разбивая им большие куски соли. Внизу в шахте температура была под 35–40 градусов, и пот лился по нашим телам ручьями.

Вспоминаю, как один священник, отец Шербан, упокой, Господи, его душу, в какой-то момент не мог больше держать молот в руках и сказал нам: «Слушайте, я намерен сказать им, что отказываюсь совершать самоубийство таким способом». На следующий день он на перекличке сделал шаг вперед и проговорил: «Господин начальник, я больше не могу спускаться в колодец; если хотите, дайте мне какую-нибудь работу наверху».

Начальник ему ответил: «Хорошо, там видно будет, а сейчас спускайся в шахту».

И хоть ему и не понравилось то, что ему сказали, но он спустился в шахту. На следующий день начальник лагеря сказал ему: «Шербан, ты остаешься наверху».

В лагере был длинный многометровый забор, окружавший какой-то участок земли. Нам не разрешалось приближаться к этому месту возле забора. Шербана поставили на кухню чистить картошку. Дежурный солдат приказал Шербану взять корзину с мусором и вынести ее из кухни. А кухня была рядом с этим забором.

«Мне нельзя туда нести». – «Шагай давай и выброси мусор там».

Он взял корзину с мусором, высыпал его, повернулся, и в этот момент в него выстрелили. Это произошло часов в 9 утра.

В 1954 году мы праздновали Воскресение Христово на глубине 800 метров под землей в соляной копи.

Всё в те времена делали по советскому образцу, вся жизнь строилась по советскому образцу: праздники, музыка, всё. Даже охранникам это надоело, они и просили нас: «Спойте-ка нам румынских песен. Мы хотим услышать о жизни румын, мы у себя дома».

Внизу, в шахте, мы трудились бок о бок с гражданскими, но нас называли «специальной рабочей силой». Нам не разрешали обращаться друг к другу по именам, мы носили номера: 2121, 400 или 200. Можешь себе это представить?

Мы, заключенные, были вместе с теми людьми, цивильными шахтерами, и они старались показать нам, как надо работать, и научить нас (мы ничего не знали о горном деле). Сотрудники «Секуритате» – неважно, одеты они были в гражданское или в униформу, всё равно были из охранки, – сказали рабочим, трудившимся с нами, что они будут работать с очень опасными заключенными, уголовниками, и с заключенными нельзя говорить сверх строго необходимого, потому что мы, мол, становимся очень агрессивными, можем даже убить.

Мы таскали те железные инструменты, которые используются в шахте, очень тяжелые. Не прошло и месяца, как гражданские поняли, что преступники ведут себя на удивление мирно. Они стали обращаться к нам так: «господин профессор» и «батюшка». А потом задались вопросом: «Как же так? Что за преступники эти ребята?»

Через какое-то время гражданские стали приносить нам кое-какую информацию с земли: вырезки из газет и тому подобное. Вы не можете себе представить, что это значило для нас, особенно для интеллектуалов, бывших среди нас. Для них было смертельным наказанием ничего не знать о том, что происходит в обществе.

Надо иметь очень прочную психику, чтобы смириться с этим, спасти свою душу, сердце и ум, сохранить их в целости и неизменности. Это на самом деле и старались разрушить у нас: старались умертвить душу, ум, сердце и волю. Так что можете себе представить, каким благословением для нас было, когда эти гражданские, эти люди оставляли какие-нибудь новости, информацию, чтобы мы ее нашли.

Но однажды мы нашли вот такую записку: «СТОП росту выработки. Власти хотят заставить нас работать как можно больше, а мы не можем! Нам собираются урезать зарплату, а у нас дома семьи, которых надо кормить».

Мы работали интеллигентно, знайте это, среди нас ведь было много умных людей, образованных, пускай внешне этого и не было заметно. Но когда мы поняли, почему к нам меняется отношение, мы «сменили пластинку». Мы, заключенные, были слишком честными, но гражданские научили нас, что нужно делать: заполнить вагонетку камнями, а сверху насыпать руды. Так что вместо 50 вагонеток выходило 70. Получалось, что мы работаем производительнее, и начальство стало увольнять гражданских.

В то же время некоторые из гражданских с великой предосторожностью стали проносить в руках газеты. Там среди нас были люди самых разных политических взглядов, в точности как сегодня. Прочитав газеты, давали глубоко прозорливые политические комментарии. Затем стали появляться фрагменты из Священного Писания. Но это, конечно, всё разоблачили в конце концов, поскольку среди нас были агенты. Каждый третий был агентом.

После этого последовал целый год полной, настоящей изоляции. Мы были так отделены от мира, что не могли узнать времени, когда начиналась Святая Пасха. Особенно в Аюде мы были сбиты с толку: ровно в 24:00 реформатская церковь зазвонила в колокола, а мы ждали, когда зазвонят в православном храме, превратились в один слух, чтобы только не пропустить этот звон.

«Ты смеешь говорить, что веришь в Бога?»

Сам я был одним из тех, кто катил вагонетки, использовавшиеся в шахте для перевозки руды, так что работа моя заключалась главным образом в том, чтобы много ходить. Многие из нас трудились вместе. Как же нам отпраздновать Пасху? Мы собрали все металлические обломки фрез для горных пород и подвесили на веревочке. Они производили чудесный звук. Я водил по ним металлическим прутом туда-сюда.

Время сбора было назначено в 2:30. Это был тот момент, когда мы вошли в подъемник, и тут и начался тарарам. Это был удивительный момент в нашей жизни, когда мы почувствовали, как от духовного восторга захватывает дыхание. Мы, священники, запели всё, что знали, громко, глубоко, с такой отвагой. Мы были словно вне себя. Никто не боялся опасности: сейчас или никогда. Входя в подъемник, мы пели «Христос воскресе!» А потом услышали спускавшихся с поверхности в шахту нам на смену, мы могли слышать их пение в глубине, в шахте.

Петь мы начали внизу, под землей, и продолжили в подъемнике и на земле. В душ мы тоже вошли с пением. После мытья нам обычно давали чай, но в тот день начальство вместо чая заперло нас в бараках на два дня.

Через два дня нас всех выстроили перед начальником лагеря: «Вы ведь знаете, почему вас заперли, да? Что это вам взбрело в голову, будто вы здесь находитесь для перевоспитания? Когда же вы образумитесь? Послушайте-ка, отморозки! Ваша жизнь в наших руках, это мы решаем, что будет с вами. И мы решили, что вы не годитесь ни на что. Мы всех вас расстреляем! А теперь всем священникам встать справа от меня!»

Нас было там 20 священников, как православных, так и греко-католиков. Я не вышел, остался с мирянами. Затем начальник снова начал: «Посмотрите-ка на них внимательно! Видите? Вот кто учит вас своим идеям. Это убийцы, вбивающие вам в голову мысль о Боге. Я не знаю, откуда священники взяли эту идею Бога. Эй, вы! Вы еще смеете говорить, что верите в Бога?! Кто говорит, что верит в Бога, шаг вперед, сейчас же!»

Что мне делать? Тогда я не сделал шаг вперед, но теперь должен был сделать. В тот момент мне не хватило храбрости, но тут я сказал себе, что должен сказать то, что есть: я верю в Бога. И я вышел вперед. Начальник знал меня очень хорошо: «А ну-ка, скажи, откуда ты?» Я сказал ему, откуда я, и он спросил меня: «Ты действительно веришь, что Бог существует, не так ли?» – «Да!» – «Есть ли еще кто-нибудь, кроме тебя? Соберем всех».

И собрали всех священников. Лагерный двор был весь в глубоких ямах, полных воды. Начальники гоняли нас по этим ямам в течение двух часов. Наконец ни в одной яме уже не было воды, а весь двор превратился в грязное болото.

Для нас наступили тяжелые времена. Они боялись, что мы организуем там группу сопротивления. Сначала нас стали допрашивать. Но допрос был без пристрастия, можно сказать, даже цивилизованный. Просто начальство уже всё знало о нас: мы находились там уже много лет, и во время допросов нас внимательно слушали, чтобы посмотреть, что мы скажем.

Среди нас были люди разных категорий: университетские профессора, инженеры, врачи, судьи и священники. И все друг у друга учились. Это была такая школа, глубокий жизненный университет. Там я выучил немецкий и итальянский. Там были богословы, они учили нас догматике, молитвам, славословиям, акафистам, всему. Мы все учились друг у друга. Вот как сохранилась искра жизни, вот как мы остались живыми.

Можно было слушать пчеловода и за долгие годы узнать в деталях всё о пчеловодстве и медогонке. Одновременно ты мог стать виноградарем и географом. После заключения можно было без труда поступить в любой университет, если бы было желание. И всё это происходило в той ситуации, когда не было бумаги и карандаша. Но можно было выучить французский, царапая буквы на земле или стене гвоздем или ногтем. Преподаватель французского, которого я знал, писал на стенах слова и целые тексты.

Мы всей душой считали, что было бы абсолютной ошибкой не сопротивляться всем вместе, не исполнять свой долг – приносить себя в жертву.

Всё началось в 1917 году, с русской революции. То есть с коммунизма. Мы могли ясно видеть его угрозу, мы ведь читали газеты, не так ли? Но только мы не ожидали, что эта катастрофа обрушится на нас после 1944 года, и даже потом мы не были сплочены против коммунизма. У нас не было такой силы и по той причине, о которой я сказал раньше, – что Церковь предпочитает не вмешиваться в политику, склонна к тому, чтобы повиноваться государству. Но она тогда уже не Церковь! Что в ней останется от Церкви? Где будет ее сила? Коммунистический режим знал, как подружиться с тем, кто повинуется…

Коммунисты прекрасно знали,
что самую большую опасность представляла Церковь

Штефан (румынский переводчик): Батюшка, я думаю, что у нашего народа по сути ничего общего не было с идеями коммунизма.

Архимандрит Иустин: Не было, это правда. Мы никогда не верили в их идеи. Коммунисты знали, как провести своих людей в те или иные места. Что еще они могли сделать? Множество людей отправили в заключение. Брали по семь-восемь человек из каждого села, элиту: священника, учителя, самых знающих и самых уважаемых. А оставшиеся подчинялись безропотно.

Ввели в школах гимн республики вместо «Отче наш», посадили учителей и самых значимых людей в тюрьмы и заменили их теми, которые едва могли читать и писать без ошибок, вот кому дали власть. Коммунисты протолкнули вперед, во власть самые низменные элементы, людей без веры и без Бога. Посулили им материальных благ и дали их, поскольку те были очень бедны. Вот как они стали членами коммунистической партии. А это и не было коммунизмом. Это была только гротескная пародия и на коммунизм, и на национализм.

Коммунисты знали совершенно точно, что самую большую опасность представляла Церковь. И говорили об этом все время: «Да как вы можете оставаться такими дураками и верить этим попам? Вы что, не видите, что они стали теперь наши? У них ничего общего с Церковью нет. Вы что, не видите, что они уже не служат Церкви?»

В то время я говорил с властями охранки напрямик, без страха. Они ведь не могли наказать меня больше – я и так был приговорен к пожизненному. И меня действительно слушали. В какой-то момент они даже заколебались: «Не лучше ли будет поверить ему, ведь он страдает из-за нас?» Но они, конечно, не могли бы убежать от коммунистов, как хотелось бы. И говорили мне: «Ты прав, здесь ты преступник, хотя у тебя ничего общего с преступниками нет».

Вместе с нами отбывали настоящие уголовники: воры, разбойники, приговоренные на 10–15 лет. Страшно было даже посмотреть на них.

«Почему вы не даете нам хотя бы половину того, что разрешено им?»

Нам запрещалось видеться с родственниками, поддерживать переписку, в то время как уголовники и воры переписывались, получали посылки из дому, всё что хотели.

На это служители охранки неизменно отвечали нам, что мы – действительно опасные преступники из-за нашего образа мыслей: «С вашим образом мыслей вы можете убить весь народ, в то время как они (заключенные уголовники) убивают то тут, то там по одному человеку. Опасность – это вы с вашими умами и идеями. Поэтому мы вам не разрешаем даже говорить с родственниками». – «Это потому, что мы их убедим в том, о чем ты сам знаешь, что это благо и истинно. Так что если ты этого не принимаешь, так это потому, что ты не хочешь этого принимать наперекор собственной совести».

Так я говорил, не боясь.

Это то, что я называю обезображиванием людей.

Мы не знаем, как защитить свое существо, наши сердца и души. Это действительно важная вещь, это та наша глубинная реальность, которую мы как человеческое существо должны постоянно поддерживать и защищать. А мы никогда не умели защищать свою душу. Мы восставали, когда материальный уровень резко падал, но никогда не восставали, когда нападали на душу нашу и разрушали ее.

Церковь должна вернуться к своему долгу

Штефан: Вы полагаете, религиозная жизнь может помочь нам теперь?

Архимандрит Иустин: Да, конечно. Она может помочь нам существенным образом. Но, к несчастью, у нас всё такая же коррумпированная иерархия, какая была 45 лет при коммунистах. Иерархи, несомненно, знают свое ремесло, знают, как искажать, так что почти вся наша иерархия имеет отвратительные, уродливые пятна на своей совести. А пятно не стирается долгое время.

Я понимаю их. Грешить – это дело человеческое. Но оставаться в грехе и продолжать грешить – дело диавольское. Я не могу принять этой ложной позиции Церкви, священников и епископов, каждого, в то время как необходимо трезвиться и бороться, когда нация и вера находятся в опасности.

Штефан: Вы оптимист? Вы думаете, что Румыния…

Архимандрит Иустин: Если Румыния сейчас придет в себя, если станет честнее и будет бороться за свою жизнь и права, то, конечно, сможет победить. Но для этого мы все должны поддерживать друг друга, держаться вместе до конца. И я должен сказать, что люди – они такие, какими мы, священники, учим их быть и каковы мы сами. Мы видим себя в людях, как отражение в воде.

Церковь должна вернуться к своему долгу, потому что ее значение и влияние огромны. Патриарх должен всё взять в свои руки и понять, в чем долг нынешних людей. Это не значит, что все должны включиться в политику. Мы должны заниматься тем, чему Иисус Христос научил нас.

Штефан: Какой вы видите эволюцию монашеской жизни?

Архимандрит Иустин: Трудно сказать, покуда мы страдаем этим больным менталитетом. Монашество страдает той же болезнью, что и общество. Но когда монашеская жизнь снова станет здоровой, общество тоже выздоровеет. Монашеская жизнь сейчас находится в упадке.

Меня очень тревожат те жертвы, которые протестантский прозелитизм стал собирать в нашей стране. Нашу православную веру понимают только при материальных стимуляторах, вы не видите? Север Молдовы заполонен материализмом. Приходят и подкупают молдаван материальными благами: пакетами, джинсами и еще невесть чем. Наш добрый православный христианин совсем пропал, несчастный. Материальные блага – вот единственное, что его интересует теперь. Молдова была одной из самых духовных областей страны. А теперь у нее отъявленно-материальное мировосприятие.

Штефан: Вы думаете, что еще может открыться воинствующий характер нашего монашества? В чем он состоит? Хотелось бы услышать об этом.

Архимандрит Иустин: Православный устав – это вторичный элемент в сравнении с сутью нашей истины, с истинным призванием и миссией. Устав – это дело человеческое. Это не догма, не доктрина. Конечно, важно, когда и как ты читаешь вечерню или совершаешь святую Литургию по чинопоследованию. Но действительно важно кристаллизовать себя, развить в себе дух жертвенности, самопожертвования – вот сердцевина внешних проявлений. Я говорю о способности понять возраст, который мы переживаем теперь, и о нашей роли в исповедании православно-христианской истины.

Осознает ли монашество миссию, перед которой оно поставлено? Потому что монашество, в моем понимании, движет мир, оно хранит пламя жизни и истины в мире. Монашество – это гений христианства. Я не уверен, что чтение тропарей, вечерни, бдения, вставание в полночь для чтения акафистов делают человека счастливым. Я хотел бы видеть, как гений человека обновляет монашескую жизнь, в том смысле, чтобы она наполнялась творческой силой. Вот то, чего я хочу. Но в эти времена я не могу увидеть такого.

Мы не видим, что на Православие и истину со всех сторон идут штурмом атеизм, неопротестантизм, равнодушие и прочее. Глаза наши отвращены от этих угроз, и мы продолжаем давать всё тот же ответ: «Давайте поститься, молиться, исповедаться». Всё это верно и необходимо. Но мы ведь этого не делаем в действительности. Потому что если бы делали, то могли бы видеть результат – духовное обновление нашей веры, жизнь, полную жертвы.

Монашество – самое высокое призвание в настоящее время. Только монашеская жизнь своим светом, энергией своей жертвенности способна преодолеть современный кризис. Но, к сожалению, дело обстоит не так. Люди часто говорят: «Я видел Агапию[4]. Какой это красивый монастырь, какой милый, какой большой! Какие удивительные мастерские, какие удивительные вещи!»

Ну и что? Вы что, не можете увидеть этого в миру? Мы не нуждаемся в рекламе. Мы нуждаемся в Жизни, которая останется после нас.

Мы пребываем в кризисе, не так ли? В самом большом за всю историю Церкви! И если будем продолжать жить так, то исчезнем как нация, не пройдет и 50 лет. Мое мнение таково: это самый страшный кризис за всю историю христианства! А верующие, бедные люди, всё продолжают спрашивать: где наши духовники, где наши священники, где наши монастыри? что они делают?